Лермонтов и Врубель
«Моя душа, я помню, с детских лет чудесного искала...» — в этой строке слышится исповедь юного поэта-романтика. И Врубель с детских лет искал вокруг себя чудесное, необычайное, сказочное; подобно Лермонтову, он родился с романтической душой, но через пятнадцать лет после ранней гибели поэта и совсем в другое для истории России время.
В их детстве были схожие черты: и тот и другой рано лишились матерей, от которых наследовали душевную хрупкость и одновременно затаенную пылкость; обоих зачаровывала музыка, которую они могли слушать часами, оба предпочитали всем другим театрализованные игры. В них рано проснулось и росло ненасытное воображение; они становились настоящими героями вымышленных историй и, отдаваясь со всей пылкой страстью игре, которая для них была совсем не игрой, а скорее детской поэзией, творчеством, увлекали за собой сверстников, покоряли их силой своей фантазии. Но нередко они впадали в мечтательность и тогда покидали всех для уединения: Лермонтов убегал в беседку с акациями в саду, Врубель незаметно уходил в свою комнату или в дедовскую библиотеку:
Так царства дивного всесильный господин —
Я долгие часы просиживал один...
Внезапная отрешенность и задумчивость, молчаливость и стремление к одиночеству, возникавшие независимо от условий и обстоятельств, когда пылкое воображение вдруг захватывает сознание человека целиком и переносит его в иной мир,— все это было и у поэта, и у художника еще в годы детства как следствие сходной наследственности их романтических натур.
Еще в детские годы и Лермонтов, и Врубель могли почувствовать широту мира благодаря поездкам и путешествиям: с Урала в Москву и на Кавказ — Лермонтов; из Сибири в приволжские города, в Петербург и Одессу — Врубель. Потом художник много ездил и по своей стране, и за границей, он жил в Германии, Италии, Франции, видел Грецию, путешествовал по Средиземноморью, и хотя мало писал чисто пейзажных картин, но природу он любил и понимал не менее глубоко, чем поэт.
И Лермонтов, и Врубель получили основательное образование, их интересы имели много сходного: домашние учителя, увлечение историей и литературой — античностью, средневековьем, эпосом, одни и те же любимые произведения и авторы: Данте, Шекспир, Гёте, Байрон и Вальтер Скотт. Пушкин был кумиром обоих, но у Врубеля были еще Лермонтов, Тургенев, Толстой и Достоевский.
Оба с детства с увлечением рисовали и писали красками, однако это увлечение не исключало других – их огромные дарования вовсе не проявлялись в любви к чему-либо одному — литературе или живописи, они живо вникали в науки. Лермонтов одно время был увлечен математикой, Врубель — геологией, оба добросовестно учили латынь, чтобы читать античных писателей в оригиналах, французский, немецкий, а Врубель еще изучал самостоятельно английский и итальянский языки.
Подобно Лермонтову, Врубель рано почувствовал свою избранность, призвание к великой творческой деятельности. Хотя Муза живописи явилась ему не в детстве, как Лермонтову, которому поэзия была как бы крестной матерью, Врубеля с юности не покидало чувство того, что он призван совершить или сказать нечто новое, необыкновенное, прекрасное, и он готовил себя к этой миссии. Подобно Лермонтову, он мечтал о славе и признании, в нем зрело честолюбие будущего художника:
Известность, слава, что они? –
А есть у них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву все принесть...
Но верю им! — неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и, живой,
Я смерти отдал все, что дар земной.
Лермонтов был любимым поэтом Врубеля всю жизнь. Он знал многие стихотворения наизусть и в зрелые годы декламировал и читал избранные им произведения друзьям и близким. В гимназии и позже Врубель читал много других авторов — античную поэзию, любил Шекспира, Гёте, Гоголя, обожал Пушкина, Тургенева, восхищался Чеховым, Ибсеном, но Лермонтов имел на него — на человека и художника — особое влияние.
Главное духовное родство Врубеля с Лермонтовым в стремлении обоих к возвышенному, величаво-прекрасному, героическому. Ни поэт, ни художник не находили этого в окружавшей их жизни, и потому их творчество стало трагическим по своему существу.
Демон — это главный образ всего поэтического и философского мира Лермонтова, а не одна поэма; он прямо или косвенно, так или иначе проявляется почти во всех поэмах, драмах, во многих лирических стихотворениях, даже в прозе Лермонтова.
Пятнадцатилетний юноша чувствует в себе «божественный» дар поэта, свою избранность и предназначение к свершению великого. У своих кумиров Пушкина и Байрона он находит пищу своему поэтическому воображению. Демон Пушкина — Князь тьмы, олицетворение зла и всех других человеческих пороков, Люцифер Байрона — не только коварный соблазнитель Евы, но и учитель ее сына Каина, открывающий путь познания и скрытые от людей тайны сотворения мира.
Видимо, не случайно Врубель “искал” своего Демона, он не взялся иллюстрировать “Мцыри”, “По небу полуночи ангел летел” или любое другое произведение Лермонтова. Видимо, «скучные песни земли» волновали художника, как и поэта, сильнее, чем звуки небес.
Первое приближение Лермонтова к таинственному и влекущему к себе Духу произошло в стихотворении 1829 года «Мой демон». Хотя юный поэт стремился создать свой образ, но его содержание во многом напоминает пушкинского и общепринятого Демона — «собранье зол его стихия...», он презирает высокие ощущения, чистую любовь... вместе с тем и первый Демон несет в себе лермонтовскую романтическую раздвоенность. «Он любит бури роковые» и в то же время бездействует:
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Это четверостишие заставляет вспомнить «Демона сидящего» Врубеля, что дало повод некоторым исследователям сделать поспешный вывод, будто художник в картине дал прямую иллюстрацию к этому стихотворению. В действительности было иначе.
В 1885 году Врубель начал поиски образа своего «Демона», который не оставлял художника почти до самого конца его жизни. Поэтому многие исследователи считали его демониану образной автобиографией души художника.
Мысль о «Демоне», о том, что эта тема и образ отвечают его стремлению в искусстве, что они сделают его знаменитым художником, пришла Врубелю еще в Киеве. Но в те годы Демон не давался художнику, ускользал, рассеивался в дымке, как призрак. Вероятно, идея образа еще не стала ясной, зрительно-осязаемой формой, Врубель видел временами почти натурально лишь отдельные части: то перед ним возникали огромные глаза, горящие, как черные бриллианты, полные нечеловеческой тоски, то он видел губы, запекшиеся, как лава, то гриву змеящихся волос, то чудное оперение крыльев, то удлиненный овал бледно-серого мучительно далекого лица. Но все это не собиралось в целое, расплывалось, делалось «не тем», как только художник переносил свое видение на холст, бумагу или глину; и все кончалось мигренью, угнетавшей Врубеля раз-два в месяц, невыносимой, «так, что тело сводит судорогами от боли».
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
окажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Лишь через несколько лет ему удастся увидеть своего героя ближе и написать его.
Затруднения художника были, очевидно, в том, что он еще неясно видел лик того, чей духовный образ знал так же хорошо, как самого себя. Оттого он множество раз принимался за холст, писал и рисовал голову, бюст своего героя, счищал написанное и начинал заново, снова бросал сделанное
В течение пяти лет Врубель сроднился с Демоном как со своим духовным двойником, с чем-то или кем-то, кто жил не только в образном воображении художника, но как будто и вне его, сам по себе. За это время Врубель хорошо изучил характер своего духа, который являлся ему чаще всего «с глазами, полными печали», как лермонтовской Тамаре... но облик его был «туманный», и Врубель не мог видеть отчетливо черты его лица, фигуру, одежду.
Впервые художник увидел своего Демона в Москве, где думал провести несколько дней по пути из Казани в Киев. В доме С. И. Мамонтова на Садовой улице Демон появился на миг из своей туманности, и художник ясно увидел его. Демон был далеко, где-то на вершине горы, может быть, даже на иной планете; он сидел грустный в лучах заката или разноцветной радуги... Врубель чувствовал, что это все еще не тот монументальный Демон, которого он так долго искал, а нечто демоническое — «полуобнаженная, крылатая, молодая, уныло-задумчивая фигура сидит, обняв колена, на фоне заката и смотрит на цветущую поляну, с которой ей протягиваются ветви, гнущиеся под цветами».
Врубель тотчас поспешил воплотить в живописи это демоническое явление, этот образ молодого, еще ненастоящего Демона, уверенный в том, что со временем он напишет и заветное монументальное полотно.
По мере того как Врубель переносил на холст увиденное, оно то затуманивалось, то вновь прояснялось в спектре света и красок; но, освещаясь, оно менялось в деталях, в оттенках цвета, подобно небу при закате солнца. «Цветущая поляна» и «ветви, гнущиеся под цветами», намеченные в акварельном эскизе на клочке бумаги, на холсте закрылись лиловым мраком, а за спиной Демона вспыхнул калейдоскоп радуги, кристаллический узор, похожий на букет цветов из драгоценных камней, в которых мерцают лучи заходящего светила. Отблески заката осветили желтоватыми бликами могучий торс и руки самого неподвижного героя, едва коснулись неземной красоты его молодого лица, на котором, как жемчужина, застыла светлая слеза. В этом странно-прекрасном волшебном саду, в озарении то ли земных, то ли космических лучей юный гигант, как у Лермонтова, похож «на вечер ясный: ни день, ни ночь— ни мрак, ни свет!..».
О чем думает и скорбит сидящий Демон у Врубеля? Всматриваясь в возникший образ, художник помнил все, что знал о лермонтовском Демоне; он, конечно, знал мотивы «Сидящего», к которому поэт возвращался не раз — кроме цитированных ранее стихов еще и те, что были в одном из вариантов поэмы 1833—1834 годов:
Как часто на вершине льдистой
Один меж небом и землей
Под кровом радуги огнистой
Сидел он мрачный и немой...
Этот мотив Демона, сидящего одиноко «меж небом и землей под кровом радуги огнистой»,— осознавал то художник или нет,— как видно, отразился в выборе сюжетно-композиционного направления картины; его Демон, как и лермонтовский в этом состоянии, печален, уныл и мрачен оттого, что «духовный взор его» видит «даль грядущую, закрытую пред нами». Однако Врубель знал еще то, чего не мог знать Лермонтов: в грядущей дали Демон не увидел ничего отрадного, что примирило бы обуревающие его страсти и рассеяло сомнения,— ничего, что могло дать надежду на счастье. Отсюда неисчерпаемая бесконечная тоска его темнокудрого титана, ломающего руки. Кажется, вся скорбь мира застыла в его опущенных на колени руках, сцепленных в бездействии ладонях, в его глазах, из которых выкатилась одинокая тяжелая «нечеловеческая слеза».
Правы те, кто видел в «Демоне сидящем» юность и нерастраченный жар, лиричность и человечность и то, что в нем еще нет злобы и презрения,— все это так; в 1890 году Врубель поднялся вместе со своим Демоном на такую высоту, откуда можно видеть «всю скорбь мира, взятую вместе».
>>>
|
|
