Лермонтов и Врубель
Демон в этом листе лишен женственности и хрупкости, он угловат, резок, плечо и спина его кажутся деформированно-узловатыми, рука — нечеловечески длинной, лицо острое, древнебиблейского типа, глаз словно выступил из орбиты, отчего взгляд кажется чем-то материальным, ощутимо проникающим в широко раскрытые прекрасные глаза Тамары именно подобно кинжалу. Тамара и в этом рисунке прекрасна, ее косы распущены, лицо излучает восторг, удивление, любовь, в то время как в движениях фигуры выражаются робость, невинность, страх перед неизведанным. Она еще сопротивляется страсти, но уже готова к ней. Удивительно тонко найдено движение ее рук: одна — еще будто воздвигает преграду Демону, а другая — тянется к объятиям. Думается, невозможно выразительнее и прекраснее раскрыть в рисунке сложнейшее состояние героини, трепет, ритм сердца, всего существа ее, колеблющегося между чувством всепоглощающей любви и страхом греха, обмана, непоправимости решения.
Могучий взор смотрел ей в очи!
Он жег ее. Во мраке ночи
Над нею прямо он сверкал,
Неотразимый, как кинжал.
Увы! Злой дух торжествовал!
В последней строке поэт утверждает, что клятва Демона была ложной — таков замысел автора поэмы; но его Демон не знает, что клятва, будь даже она совершенно искренняя, напрасна потому, что богу вовсе не нужно его раскаяние и примирение с небом, желание «молиться», «веровать добру», его отречение от мести и гордых дум,— бог желает оставить незыблемым прежний порядок в мире и Демона в его старой роли злого духа. Бог забирает душу Тамары к себе, в рай. Демон узнает об этом после похорон Тамары, когда в «пространстве синего эфира» он настигает ангела и слышит от него «божье решение», которое, оказывается, давно было подготовлено: «Узнай! давно ее мы ждали»:
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он, надменный
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..
В пространстве синего эфира Тамара, вернее, ее душа в последний раз видит Демона:
Пред нею снова он стоял,
Но, боже! кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца,—
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.
Земной образ грузинской княжны контрастен образу Демона, как свет и тень, добро и зло; но Тамара дана не только для контраста, не только как образ совершенства земной красоты и ангельской чистоты; и в ней под влиянием демонических идей возникает неосознанное влечение к неизвестному и величественному, к вечной любви, рождается сомнение в установленных правилах и катехизисе веры. Не случайно на смертном одре ее уста затаили «странную улыбку»:
Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
Непобедимое ль сомненье?
Иль к жизни хладное презренье?
Иль с небом гордая вражда?
Фрагмент картины восхищает чудом тонкой акварельной лепки лица, красота которого воспринимается как совершенство во всех отношениях — и благородство облика, и глубина выражения, и виртуозная техника исполнения:
Как пери спящая мила,
Она в гробу своем лежала...
Навек опущены ресницы...
Но кто б, о небо! не сказал,
Что взор под ними лишь дремал
И, чудный, только ожидал
Иль поцелуя, иль денницы?
В прекрасном лице врубелевской Тамары есть выражение гордого сознания значительности пережитого ею, есть тихая скорбь души, прошедшей сквозь «пыл страстей и упоенья»; и вопреки поэту в ней видна «не смерти вечная печать», а продолжающаяся жизнь мысли и чувства; мы видим, как будто дрожат густые ресницы, дышат изящные ноздри и лепестки губ полуоткрыты едва приметным движением.
Сознавал ли сам художник принципиальную разность двух Тамар и у Лермонтова, и у себя? Несомненно, он понимал противоречивость вариантов поэмы, колебания и непоследовательность поэта в развитии характера Тамары, в котором то усиливались бунтарское начало, затаенные демонические черты, сближавшие героиню с Демоном, жажда неизвестного и страстность души, то преобладали ангельская чистота, боязнь совращения, греха, жертвенность.
Несомненно, Врубель с детства впитывал метафоры и поэтически-изобразительные образы лермонтовской поэзии, превращая их в свою духовную собственность, свое видение прекрасного. Например:
«Под ним Казбек, как грань алмаза, снегами вечными сиял», и «Звонко бегущие ручьи по дну из камней разноцветных», и излюбленный поэтом и художником луч румяного заката...— все эти и другие детали образных выражений, некоторые элементы сюжетных построений нашли свое преломление в живописи и рисунках Врубеля — в цвете, форме, а главное, в очаровании, волшебной красоте и сказочности его образов. Но отсюда совсем не следует, что чем более входил Врубель в творческий мир Лермонтова, тем больше он усваивал себе метод работы поэта, и что он становился все более иллюстратором и духовным двойником поэта. Врубель создал свой ряд романтических образов, родственных демониане лермонтовской поэзии, но совершенно иных, своеобразных, совершенно врубелевских, порожденных общественными настроениями его времени, особенностями исторической и личной судьбы художника, природой его гения.
Демониана Врубеля, поиски им образа своего Демона, занявшие столь значительное место в творческой жизни художника, не могла быть навеяна лишь чтением Лермонтова: «...поэма о „Демоне" только подсказала Врубелю имя того, что уже с детства было знакомо ему самому, что возникло из недр его собственного сердца...».
Врубель не считал иллюстрации программным выступлением, так как своего настоящего монументального Демона он тогда видел неотчетливо и предполагал написать его “со временем”, но работа над рисунками втягивала художника в эту тему все глубже, давая широкие возможности поисков облика и образа фантастического героя. В осознании своего и лермонтовского Демонов, в их сходстве и отличии, может быть, и состоял для Врубеля смысл его работы над иллюстрациями.
Ограниченное время, данное на эту работу и ограниченный вкус издателей мешали художнику добиться совершенства в каждом листе; рисунки получились неравноценными, некоторые иллюстрации, особенно мелкие заставки и концовки, удались менее, но при всем том в целом вся серия – несомненный шедевр.
Рисунки Врубеля к “Демону” и поэма Лермонтова не только равновелики сами по себе – в совокупности они представляют собой новое художественное произведение, синтез поэзии и графики, который образует такую вершину творческого содружества художника и поэта, с которой видны необычайные дали человеческого сознания, не открывающиеся с высот поэмы или серии рисунков, отдельно взятых.
 
Рождение нового произведения, “того самого” Демона Врубеля происходило медленно в нескольких направлениях, отличавшихся друг от друга не только композиционным решением, но и самой идейной концепцией образа. Первым в этом ряду был «Летящий» — длинный, как фриз, холст, к которому не сохранилось эскизов, если не считать нескольких вариантов иллюстраций с изображением летящего Демона начала 90-х годов. Но теперь художник видел иной полет без цели и любви, полет Демона, охваченного тоской, пониманием своего вечного одиночества, безысходности, напрасности надежд и борьбы.
Полет могучего тела над землей, которая смотрится мозаикой геометрических пятен так, как мог видеть ее художник, летящий в небе рядом с Демоном, исполнен стремительной силы и материальной весомости; но полет Демона бесцелен потому, что в его сильном лице, разрезающем пространство,— выражение бессильной обиды и безысходности, а его мускулистые деформированные руки воспринимаются неуместными, ненужными существу, не знающему, как их применить. Невольно возникают в памяти стихи из Х главы поэмы, где влюбленный Демон вспоминает свои бесцельные скитания:
В борьбе с могучим ураганом,
Как часто, подымая прах,
Одетый молньей и туманом,
Я шумно мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное забыть!
Думается, что художник в один из моментов работы над картиной понял зависимость «Летящего» от лермонтовской поэтической концепции или по меньшей мере сходство с ней. Он оставил незаконченным свое полотно, где облик и фигура Демона — близка «Сидящему», это все тот же молодой титан, но повзрослевший и еще более разочарованный, безутешный, без юношеской лиричности и своеобразного обаяния, свойственных Демону 1890 года.
Осенью 1901 года Демон оттеснил все другие идеи, завладел всеми помыслами Врубеля и больше не отпускал его из поля своего гипнотического влияния. Теперь художник видел своего героя лежащим на скале или в какой-то горной пропасти. Это был не лермонтовский «печальный Демон», но могучий, мужественно прекрасный, как микеланджеловские пророки (эскиз Государственной Третьяковской галереи). Судя по первым эскизам, Врубель искал образ бунтовщика, обдумывающего в одиночестве сверхчеловеческий план борьбы. На одном из них мы видим явно бунтарскую концепцию: в руке меч, юное лицо проникнуто решимостью и зреющей яростью. Нетерпение жгло художника, и, не дожидаясь отчетливой кристаллизации образа в эскизе, он начинает рисовать на большом холсте, примерно такого же формата, на котором писал “Летящего”.
Вариант картины, сохранившийся на холсте, несет печать последней мучительной работы художника. Его не устраивали ни красота ангела, ни безобразность разбившегося Демона, он снова искал выражения несломленности, неповерженности духа в своем герое и вернулся отчасти к первому замыслу (эскизы Государственной Третьяковской галереи): правая рука, которая бессильно лежала с пучком перьев, теперь энергично поддерживает голову, лицо стало мужественнее, сильнее по своим чертам, взгляд из затемненных глазниц горит мрачным огнем решимости и гнева; торс и ноги остались непереписанными, поэтому сохранилось и общее впечатление хрупкости, может быть, разбитости тела. Одержимый жаждой возвышенно-трагической выразительности образа, художник видел ее в страшном контрасте слабого, будто «пыточно-вывернутого» тела и величия несломленного гордого духа; при этом изломанность фигуры мыслилась не результатом просто физического падения повергнутого с высоты неба в пропасть земную, а изобразительной метафорой пережитых пыток духа, нравственных нечеловеческих страданий Демона.
По воспоминаниям современницы, "Врубель объяснял, что в поверженном Демоне он желает выразить многое сильное, даже возвышенное в человеке (чувственность, страсть к красоте, к изощренности), что люди считают долгом отвергать из-за христианских... идей". И в разбитом поверженном герое он стремился выразить «сильное и возвышенное в человеке», но даже доброжелатели его не видели этого и говорили в лучшем случае лишь о «грандиозности общей концепции», о «страшно трагической, разбитой» фигуре «павшего существа», о красоте пейзажа и горящих красках.
Свой живописный "манифест" против традиционных норм и ценностей он даже предполагал назвать "Ikone". Художник работал запоем, по 17 часов в день, иногда ночи напролет.
Изумительному рисовальщику Врубелю не нужны были натурные штудии, чтобы передать сложный ракурс, поворот тела. На холсте возникал рисунок поразительной верности и красоты. Когда в начале марта картина уже висела на выставке "Мира искусства", художник, являвшийся с раннего утра с кистями и красками, все менял и менял лицо Демона - до сорока раз, согласно свидетельствам очевидцев. Но ведь известно, что у бывшего ангела, ставшего главой темных сил, тысячи личин, ни об одной из которых нельзя сказать, что она истинна. Не был ли этот постоянно ускользающий от художника облик свидетельством настоящей природы его персонажа? Ведь то, что открылось Врубелю в погоне за правдой о своем герое, уже просто пугает. В каком-то бессильном бешенстве глядит на нас своевольно-капризное деформированное лицо. Намертво переплетенные руки и изгиб торса создают своего рода клетку, в которую заключено это существо.
Кроме изменившегося облика героя, мы имеем дело и с изменившимся колоритом. Полотно, где "небывалый закат озолотил небывалые сине-лиловые горы" и синий сумрак ночи "медлит затоплять золото и перламутр" (А. Блок), сильно изменило свои краски, так как художник, нарушая все правила живописной техники, ввел в крылья, диадему, пояс и даже снега горных вершин легко изменяющие цвет бронзовые порошки. Именно это обстоятельство стало основным препятствием в деле приобретения картины Попечительским советом Третьяковской галереи. За 3000 рублей работу, которой суждено было стать последним законченным живописным произведением Врубеля, приобрел В.В. фон Мекк. Лишь в 1908-м совет галереи купил ее у Мекка за 8000 рублей, хотя опасения И. С. Остроухова в том, что темнеющие металлические лаки изменят колорит полотна, оправдались. Краски, конечно, потемнели, особенно погасли они в оперении крыльев, сказочно сверкавшем радужными переливами в тот год, когда картина была на выставке. Но – и это самое поразительное – экспрессия “Демона не умалилась, все полотно приобрело цельность, сгладились черты чрезмерного возбуждения, лихорадочного писания, которому, казалось, были чужды любые технологические правила живописи. Среди погасшего сверкания крыльев, в сгустившихся ледяных сумерках горного ущелья лишь на отдаленных вершинах светятся отблески вечерней зари, и лучи заката светятся на “царственном золоте” венца на голове Демона.
Единственным сочувственным отзывом о «Поверженном» была статья М. Судковского в газете еще во время выставки: «В картине есть то, что должно быть во всяком произведении истинного искусства... подымающего нас от повседневных меркантильных интересов... „Демон" Врубеля — это гордый дух, восставший против этой серой бесцветности, дух, жаждущий беспредельной свободы творчества, это не злой дух, это — радужно-крылатый гений человечества, поверженный серостью обыденной жизни; но поверженный на горах, униженный — он остается могуч и верен своим чудным до ослепления мечтам».
"Ты печать совершенства..." – написано в Библии. У Иезекииля есть продолжение: "От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то повергну тебя..."
Настоящая жизнь большого произведения искусства начинается за порогом мастерской художника. Многих исследователей искусства Врубеля, особенно тех, кто видел его связь с поэзией Лермонтова, занимала загадка «Поверженного» — разбился Демон или не разбился, повергнут он окончательно или нет? В зависимости от ответа на этот вопрос решалась проблема самостоятельности и своеобразия врубелевского образа по сравнению с Демоном Лермонтова.
>>>
|
|
